После сильного дождя небо стало спокойным, бледно-голубым. Темнота сгущалась. Уже зажигали огни. На улице гудели автомобили и газетчики выкрикивали заголовки новостей. Идти домой ей не хотелось. Если она сразу пойдет домой, она ляжет на кровать и будет реветь. Так она устала. Но если она пойдет в «Кафе „Нью-Йорк“» и съест мороженого, может, ей станет легче. Покурит, побудет хоть немножко сама с собой.
Возле дверей было полно народу, поэтому она села в самую дальнюю кабинку. Больше всего у нее уставали зад и лицо. Там, в магазине, полагалось выполнять девиз: «Стой на цыпочках и улыбайся». Когда она выходила из магазина, ей долго надо было хмуриться, прежде чем лицо принимало естественное выражение. Даже уши у нее и те устали. Она сняла зеленые серьги с висюльками: они оттягивали ей мочки. Серьги она купила на прошлой неделе, как и серебряный браслет. Сначала она работала в хозяйственном отделе, а теперь ее перевели в «Дамские украшения».
— Добрый вечер, Мик, — сказал мистер Бреннон. Он обтер дно стакана с водой салфеткой и поставил ей на столик.
— Я хочу шоколадный пломбир с фруктами и стакан разливного пива.
— Вместе? — Он положил на стол меню и показал мизинцем, на котором носил дамское золотое кольцо: — Выбирай, вот вкусный жареный цыпленок, а вот тушеная телятина. Почему бы нам с тобой не поужинать?
— Спасибо, не хочу. Только пломбир и пиво. И то и другое очень холодное.
Мик откинула со лба волосы. Рот у нее был полуоткрыт, поэтому щеки казались впалыми. Во что она никак не могла поверить, это в то, что мистер Сингер покончил с собой, что он умер. И в то, что она уже взрослая и должна работать у Вулворта.
Это она его нашла. Звук выстрела приняли за выхлоп машины и поняли, что произошло, только на другой день. Она пошла к нему послушать радио. Вся шея у него была в крови, и когда пришел папа, он вытолкал ее из комнаты. Тогда она убежала из дома. Ее это так потрясло, что она не могла сидеть на месте. Убежала в темноту и стала колотить себя кулаками. А на другой день к вечеру он уже лежал в гробу в гостиной. Гробовщик подкрасил ему лицо румянами и губной помадой, чтобы он выглядел как живой. Но он все равно не выглядел как живой. Он был совсем мертвый. И к запаху цветов примешивался тот, другой запах, поэтому она не могла оставаться в комнате. Но даже в те дни ей приходилось ходить на службу. Заворачивать покупки, выдавать их через прилавок и выбивать чеки в кассе. Она и ходила, когда ей полагалось идти, и ела, когда садилась за стол. Но вначале по вечерам, ложась в постель, она не могла спать. Ну а теперь она даже спала.
Мик повернулась на сиденье боком, чтобы легче было положить ногу на ногу. На чулке спустилась петля. Она спустилась еще утром, по дороге на работу, и ей пришлось чулок послюнявить. Потом дорожка побежала дальше, и она заклеила конец жевательной резинкой. Но и это не помогло. Теперь придется дома зашивать чулок. Просто беда с этими чулками, так они рвутся. Но не ходить же ей как неизвестно кто в нитяных чулках!
Не надо было сюда приходить. Туфли совсем продрались. Лучше было сэкономить эти двадцать центов на новые подметки. Ведь если целый день стоять в дырявых туфлях, на ногах вскочат волдыри. Придется прокалывать их обожженной иголкой. А не пойти на работу — уволят. И что тогда будет?
— Вот, пожалуйста, — сказал мистер Бреннон. — Никогда не слышал про такую смесь.
Он поставил пломбир и пиво на столик. Она сделала вид, будто чистит ногти: ведь если обратить на него внимание, он непременно с ней заговорит. Он на нее уже больше не сердится — наверное, забыл про пакетик жевательной резинки. Теперь он вечно к ней пристает с разговорами. А ей хочется посидеть одной в тишине. Пломбир мировой, весь залит шоколадом и просто утыкан орехами и вишнями. Да и от пива сразу стало легче. У пива после мороженого приятный горьковатый вкус, и оно пьянит. Кроме музыки, нет ничего лучше пива.
Но теперь она больше не думает о музыке. Вот что смешно. Будто от нее заперли ее внутреннюю комнату на ключ. Иногда в уме вдруг звучал какой-нибудь быстрый мотивчик и тут же терялся, но она никогда больше не уходила вместе с музыкой в свою внутреннюю комнату. Словно она постоянно в каком-то напряжении. А может, магазин отнимает у нее все силы и время? Вулворт — это совсем не то, что школа. Когда она приходила из школы, у нее было хорошее настроение, и она была готова заняться музыкой. А теперь она вечно такая усталая. Дома только ужинает, спит, а потом завтракает — и опять в магазин. Песня, которую она начала записывать в тетрадке еще два месяца назад, так и не кончена. Ей очень хочется побыть в своей внутренней комнате, но она не знает, как это сделать. Словно эту внутреннюю комнату у нее отняли и заперли на семь замков. Как же это получилось? — вот чего она не может понять.
Мик потрогала сломанный передний зуб большим пальцем. Правда, у нее осталось радио мистера Сингера. Он не успел за него выплатить, но она взяла это на себя. Хорошо иметь что-то, принадлежавшее ему. А может, все же ей удастся понемножку откладывать на подержанное пианино? Ну хотя бы по два доллара в неделю. Она никому не позволит дотронуться до своего пианино, разве только сама будет учить Джорджа играть маленькие пьески. Поставит в дальней комнате и каждый вечер будет играть. И все воскресенье. Ну а что, если в какую-нибудь неделю она не сумеет сделать взнос? Неужели за ним придут и отнимут его, как тот детский красный велосипед? А что, если она его не отдаст? А что, если она спрячет пианино в погреб? Или встретит их на крыльце? Затеет драку? Уж она им задаст, этим двоим, по первое число, наставит им синяков, носы переломает, будут валяться без памяти на полу в прихожей…
Мик насупилась и крепко потерла лоб кулаком. Вот так-то. Ее почему-то все время разбирает злость. И не так, как бывало в детстве: обозлишься как черт, а потом сразу пройдет; нет, как-то совсем по-другому. Да и злиться-то вроде не на что. Разве на магазин. Но ведь никто не заставлял ее наниматься. Ну и нечего тогда злиться. Просто ей все время кажется, что ее в чем-то обжулили. А никто ведь и не думал ее обжуливать. И нечего ни на кого валить. А только все равно такое чувство у нее есть. Будто ее обжулили.
А может, если выгорит с пианино, тогда еще ничего? Может, скоро ей повезет? А не то все без толку — и ее любовь к музыке, и ее планы на будущее, которые она напридумывала там, в своей внутренней комнате. А надо, чтобы в этом был хоть какой-то толк, — не то зачем все вообще? Нет, толк есть, есть, есть! Толк есть.
Ладно!
Хорошо!
Какой-то толк все равно есть.
Повсюду царит покой. Биф вытирал лицо и руки, а ветерок позвякивал стеклянными подвесками маленькой японской пагоды у него на столе. Биф только что проснулся и выкурил свою ночную сигару. Он вспомнил Блаунта и подумал, далеко ли тот успел уйти. На полке в ванной стояла цветочная вода, и он мазнул пробкой по вискам. Насвистывая старинную песенку, он стал спускаться по узкой лестнице вниз, и обрывки мотива эхом отдавались у него за спиной.
Луису полагалось бы дежурить за стойкой. Но он куда-то смотался, и в ресторане было пусто. В открытую дверь видна безлюдная улица. Часы на стене показывают без семнадцати минут полночь. Радио не выключено, передают беседу о политическом кризисе из-за захвата Гитлером Данцига. Биф пошел на кухню и застал Луиса спящим в кресле. Парень снял туфли и расстегнул верхнюю пуговку брюк. Голова его упала на грудь. Длинное мокрое пятно от слюны на рубашке показывало, что спит он давно. Руки свисали на пол, и он чудом не свалился с кресла ничком. Спит он крепко, не стоит его будить. Ночь обещает быть спокойной.
Биф на цыпочках прошел к полке, где стояла корзина с форзицией и два кувшина со срезанными цинниями. Он понес цветы к витрине и достал оттуда обернутые в целлофан тарелки с дежурными блюдами. Его тошнило от еды. А свежие летние цветы на витрине будут выглядеть красиво. Зажмурив глаза, он соображал, как получше там все расставить. Подстелет веточки форзиции — зеленые, прохладные на вид. На них поставит красный глиняный горшок с яркими цинниями. И ничего больше. Биф принялся украшать витрину. Среди цветов попалась одна необычная цинния — с шестью бронзовыми лепестками и двумя красными. Он долго разглядывал эту диковину и отложил ее, чтобы засушить. С витриной наконец было покончено, и, выйдя на улицу, он полюбовался делом своих рук. Нескладные стебли он слегка пригнул, чтобы цветы стояли в воде вольно, непринужденно. Вид портил электрический свет, но, когда солнце взойдет, витрина будет выглядеть прекрасно. Просто художественно.
Черное звездное небо низко висело над землей. Биф прошелся по тротуару и на ходу рантом туфли сшиб в канаву апельсиновую корку. В конце следующего квартала стояли, держась под руки, двое мужчин — издалека они казались совсем маленькими. Больше никого не было видно. Его кафе было единственным заведением на всей улице, которое было открыто и освещено.
